Антивоенная православная семья из Москвы, эмигрировавшая в Казахстан: «Пока мы здесь»

Жанна и Федя (имена изменены) – православная пара из Москвы, у них трое детей. Они прихожане храма св. Косьмы и Дамиана в Столешниковом переулке. В 2022 году уехали с тремя детьми в Казахстан и до сих пор остаются там — хотя многие, кто уезжал с ними, отправились дальше или вернулись назад. Проект «Христиане против войны» побеседовали с ними о том, как война повлияла на приходскую жизнь, почему верующие решили уехать, и как они справляются с эмиграцией.

«Лично я была уверена, что никуда не поеду»

– Почему вы решили уезжать? Что было такой последней каплей, что вас вынудило к отъезду?

Ф: Основная причина – это, конечно, мобилизация. Сначала для моего христианского мировоззрения не было проблемой, что моё государство ведёт какую-то агрессивную войну. Мы призваны жить мирно, хотя бы посреди насилия. У меня никогда не было никаких угрызений совести, что я живу в своей стране. Если я могу продолжать жить своей жизнью со своей семьей, со своей церковной общиной. Но этот мир был нарушен. Какие у нас были варианты? Если меня призовут? – убегать? Скрываться? Мы решили, что легче и правильней в такой ситуации уехать.

– Жанна, как для тебя это выглядел отъезд и решение о нем?

Ж: Я всегда была патриоткой. Училась в хорошей школе, и у меня большое количество одноклассников хотели эмигрировать. Моя позиция всегда была такой: я никогда не эмигрирую! 

Я даже, скорее, думала про отъезд из столицы в провинцию. Помню, что мы даже обсуждали уезжающих: ну вот что они сейчас поехали, ведь им ничего не угрожает! Скорее они нужны здесь. Согласитесь, ведь нужно, чтобы кто-то из условно «нормальных» людей, кто не поддерживает войну, остался и продолжал делать свое дело. Чтобы в стране продолжалась хотя бы какая-то нормальная жизнь, а всё не превратилось бы в какой-то лепрозорий… И у меня, я хочу сказать, при этом было какое-то чувство вины, которое воплощалось даже в некоторой агрессии против тех, кто уехал, особенно в ситуации, когда им ничего не угрожало. Когда у человека такая позиция: вы все, кто остался, — предатели! Вы всё это молча поддерживаете. Вы конформисты! А я вот такой в белом пальто уехал. 

У меня была довольно сильная агрессия, хотя я понимала, что не права, поскольку у каждого есть право на свой выбор, свою позицию. И лично я была уверена, что никуда не поеду. Но потом, когда началась мобилизация и стало понятно, что Федю могут призвать… Я, конечно, была в полном ужасе. В моём представлении государство нарушило негласный, но как бы действовавший последние десять лет пакт с народом. Договорённость такая условная: они (государство) творят Бог знает что; даже, я бы сказала, не Бог, а чёрт знает что. И мы это понимаем, но поскольку у нас нет доступа во власть, мы туда и не лезем. А они, со своей стороны, дают нам жить и делать свое дело. И тут они этот пакт нарушили, поскольку стали призывать нас поучаствовать. Объявили, что мы должны сейчас пойти воевать. А мы не хотим воевать, не хотим убивать! 

И это даже на личном уровне: у меня в Украине, в Одессе близкие друзья, которых в первый же день начали бомбить. Ну и, конечно, для меня это неприемлемо, я не могу представить, что муж моей подруги пойдет воевать с той стороны, а мой муж пойдет воевать с этой. Когда война только началась, мы собрали деньги по друзьям, чтобы они уехали оттуда, потому что для её мужа было немыслимо участвовать в войне. Они это воспринимали как не их войну – в тот момент, по крайней мере. Война началась, и они уехали оттуда, но когда у нас началась мобилизация, тогда они собрали для нас – на дорогу, чтобы мы могли уехать. 

– A уезжать не страшно из обжитого пространства в никуда? У вас было какие-то перспективы? 

Ж: Да, мы ехали, в общем «в никуда», к моей подруге, с которой, правда, я никогда лично не общалась; мы были знакомы только онлайн, меньше года. Эта женщина не только помогла мне организовать весь этот переезд, она приняла нас в своей маленькой квартире, где куча её детей, куча наших; и месяц нас терпела, пока мы не нашли квартиру. Это, конечно, совершенно ангельское терпение и гостеприимство, за которое мы по сей день очень ей благодарны.

«Для человека, который жил вне политической жизни, это было всё очень сложно»

– Федя несколько раз говорил, что для вас большую роль в жизни играла община Косьмы и Дамиана. Как это повлияло на Ваше отношение к войне? 

Ф: Я не могу сказать, что община как-то повлияла, скорее, наверное, она помогла сформировать христианское мировоззрение, но это с войной не связано, это процесс, длившийся десятилетие. Стоит отметить уникальность косьмовской общины, где благодаря настоятелю – отцу Александру Борисову – удалось сформировать пространство, где уживались, объединялись и прихожане, и священники с разными взглядами. Такая позиция настоятеля очень повлияла, конечно, и на нас; оказалось, что можно быть в одной общине, но при этом иметь под час кардинально противоположные взгляды по каким-то политическим вопросам. В евангельских группах всегда была та же самая позиция, что любой человек может участвовать в них. Но с началом войны, надо признать, эта разрушилось, произошёл раскол в общении. 

– Вы считаете, что этот раскол произошёл именно в результате войны?

Ж: Да. Сначала была попытка сохранить как бы нейтралитет, продолжить вот это мирное сосуществование. Был даже момент, когда один из священников, — которого, я думаю, все знают, — активно высказывался против войны, часть общины, которая была против, или перестала ходить, или эмигрировала, или просто замолчала, оказавшись в меньшинстве. А голос тех, кто пассивно поддерживает, стал единственно слышимым. Понятно, что остались люди, которые молча против. 

Вообще следует признать, что рефлексия о том, что происходит, не мгновенна. Первые полгода ушли просто на то, чтобы разобраться, что к чему – особенно для людей, далёких от политики. Например, у меня есть близкая подруга в России другом городе, мы с ней постоянно созванивались, и нам было мучительно, что сразу появились те, которые однозначно осудили. Сейчас это может показаться наивным, но для человека, который жил вне политической жизни, это было всё очень сложно. Ничего «очевидного» не было. Требовалось время, чтобы понять, а тут раздаются голоса, которые тебя призывают осудить, выступить против, и если ты не – то ты предатель. 

Было явное ощущение, что такие голоса создают поляризацию, которая мешает общению. Ты автоматически становишься на одной стороне или на другой. У тебя нет времени, возможности какую-то свою позицию выстроить, сформулировать. У меня не менее полгода ушло на это выстраивание и, наверное, окончательно уже какие-то вещи я стала понимать только здесь, в эмиграции. Когда я уезжала, я чувствовала себя виноватой: как так? я бегу из своей страны. Ведь я не идентифицирую страну с политическим строем. 

У меня это связано ещё с историей моей семьи: у моих родителей прогосударственная позиция, провоенная. И наш отъезд был для них предательством. И уже оказавшись здесь, на каком-то расстоянии, по прошествии какого-то времени, уже на какие-то вопросы я для себя смогла четко ответить и сказать, где я была в этом лагере мнений. 

«Около двух третей дальше поехало, треть вернулась»

– Вы одна из немногих семей, которые, уехав, не возвращаются в Россию. Что помогает вам жить эти почти два года? 

Ф: Божья помощь. Конечно, не последний фактор – работа. Нам очень повезло с трудоустройством, поскольку многие приезжающие, как и мы, из России не смогли нормально трудоустроиться. Интересный момент, что у меня все три работы, на которых я работал, связаны с христианством. Первая работа была в детском доме, организованном католиками. Второе место — это Каритас, католический фонд. А, где я сейчас работаю, это центр для детей с расстройствами аутистического спектра. Там женщина, которая организатор и директор, верующая христианка. Я год проработал в Каритасе, в детском доме. Потом перешел на другую работу, в первую очередь, конечно, из-за очень низкой зарплаты, потому что нам просто не хватало на жизнь. Здесь дорогая жизнь и маленькая зарплата, очень большое расслоение между богатыми и бедными.

– Ваш рабочий язык русский? Дети, с которыми работаете, педагогический коллектив – русскоязычный?

Ф: Да, педагогический коллектив, где сейчас я работаю, полностью русскоязычный, а большинство детей, поскольку это богатый, престижный район, говорят на двух языках: русском и английском. А, казахского нет, хотя они все, хотя и не чистокровные, казахи.

Когда я работал в Каритасе, было по-другому: например, сотрудники, которые плохо понимали русский и говорили только по-казахски; были дети, которые тоже по-русски не понимали. То есть там у нас была смешная языковая среда. 

– Вы стали учить казахский язык, когда приехали? 

Ж: Мне очень стыдно, но мы не учим, хотя, я считаю, это было бы правильно. Алма-Ата позволяет жить, не зная казахского; у меня есть уже новые знакомые, этнические казахи, которые плохо говорят по-казахски, хотя всю жизнь живут тут. То есть поскольку среда не заставляет, лень берет свое. А вот дети, которые ходили в казахский детский сад, гораздо лучше нас понимают и могут что-то сказать по-казахски. 

– Федя, удаётся ли тебе работать по специальности? Как бы ты охарактеризовал твое направление? 

Ф: Более обобщенно я детский психолог. Специалист по работе с детьми с особенностями в развитии. С детьми, которые оказались в сложных жизненных ситуациях, в детском доме. Моим первым местом работы в Москве был Социальный детский дом для детей с тяжелыми и множественными нарушениями в развитии. Сфера моего интереса всегда лежала в детской психологии. Я всегда работал с детьми с особенностями в развитии. Я очень рад, что в Казахстане у меня есть возможность продолжать работать в этой области. К тому же это дополнительный опыт из инокультурной среды, работа с детьми с иным бэкграундом, чем в Москве. 

– Жанна, а ты продолжала работать, когда уехала? 

Ж: Я продолжала учиться на сценариста. Спасибо дорогому ВУЗу. Ну, не целому ВУЗу, целый ВУЗ не очень был настроен переводить людей на онлайн, а просто конкретные сотрудники, преподаватели, пошли навстречу и перевели меня на онлайн, сначала думая, что это временно, а в итоге, вот, я закончила магистратуру онлайн. Я как бы против деятельности этого государства, я его не поддерживаю, но меня, уехавшую, бесплатно два года проучили. В этом есть какой-то этический вопрос, какая-то дилемма: как же я так? Не знаю… В конце концов, государство — это же не только государственный аппарат, это вся наша страна, ну, в общем-то, я для нее тоже что-то хорошее пыталась всегда сделать. 

– Сколько было детям, когда вы выезжали из Москвы?

Ж: Младшей был год, средней не было четырёх, а старшему только-только исполнилось шесть. Первый месяц, как я уже говорила, мы жили у моей подруги: её семья спала на кухне, а мы в комнате. Мы сразу усвоили казахский образ жизни, а именно спаньё на полу: на ковриках или ватных матрасах; других вариантов не было. Сейчас мы уже на кроватях спим, но первое время, когда переехали, спали тоже на матрасах, как настоящие казахи, на курпешках, по казахски это называется курпе. Сейчас уже легко найти жильё, потому что многие разъехались кто куда, а кто и просто вернулся. Даже на день рождения уже особо некого пригласить. Около двух третей дальше поехало, треть вернулась. 

«Мне на работе регулярно предлагали бараньи кости»

– Почему люди не остаются, а возникает потребность ехать дальше? 

Ж: Как я понимаю, давит вот эта напряженность и неустойчивость ситуации в Казахстане, ты ее чувствуешь, потому что население молодое, бедное и часто недовольное. 

Маленькие зарплаты. Сейчас наша семейная экономическая ситуация лучше, но у нас были моменты, когда каждый раз в конце месяца я занимала. Были и просто какие-то библейские моменты, что месяц кончается, у нас денег нет. Совсем. Мы не можем купить хлеб. Я наскребаю муки, чтобы сделать блины, а масла нет. Я нашла бутылку из вторсырья, и стала оттуда выдавливать то, что на стенках осталось, чтоб сковородку смазать. Или в другой раз: конец месяца, полный трэш, ничего нет. И тут Федя приносит какие-то гигантские мешки с работы: тушенка, какие-то овощи… Им в детском доме часто премию не деньгами, а продуктами давали.

Ф: А мне на работе регулярно предлагали бараньи кости; они там собирали в течение года, замораживали, а потом в конце года раздавали сотрудникам. Первое время мы не брали, мы ж москвичи и не понимали, что к чему. А потом, конечно, всегда брали эти бараньи кости. Из них всегда можно бульон сварить; есть казахский суп: это такой густой-густой бульон вот на этих косточках мясных, где много-много лука, называется сурпа. Мы зимой всё время варим эту сурпу. 

Ж: Сейчас у нас, конечно, лучше, Федя сменил работу и зарабатывает сейчас больше. Но все равно мы многое не можем позволить: отдохнуть поехать, например. Кроме того, у меня есть «социальные» страхи. Например, РВП (регистрация временного проживания), за получение которой мы всё время боремся. Мы сильно зависим от работы. Если ты потерял работу, то должен в течение двух недель найти новую или уехать. Очень сильное ощущение социальной незащищенности, потому что мы не можем получить вид на жительство, для этого нужна очень большая сумма, и это очень долгий процесс. ВНЖ получить крайне сложно, а вот когда у тебя РВП, ты социально незащищен. Например, медицина. Если ты здоров, все нормально. Но если, не дай Бог, кто-то заболевает, то, во-первых, это страшно дорого, а во-вторых, многие услуги ты не можешь получить даже за деньги. Например, для школы нужны были какие-то вакцины, но мы не могли получить их платно, потому что этим занимаются только официальные государственные клиники для детей. Мы не могли получить бесплатно, потому что с РВП нельзя прикрепиться, даже за деньги добровольно. И в итоге я все делаю по знакомству, даю лично «на лапу» медсестре, она делает детям прививки. Спасибо ей, что она пошла мне на встречу! При этом она легко может лишиться работы, если это станет известно. И много таких подобных вещей. И я очень хорошо чувствую и эту финансовую, и социальную, и юридическую уязвимость. Поэтому сейчас мы обдумываем, куда ехать дальше.

Когда ты уже уехал, у тебя «якорь» уже оторвало, и дальше ты свободней себя чувствуешь в плане переезда. Нет того, что удерживало тебя в том месте, где ты родился. Конечно, и у меня были вопросы, и для себя я ответила так: у меня есть Родина, Россия, но, все-таки, моя главная Родина, как у христианина, — она там, на Небе. И в первую очередь я в ответе перед ней. И ещё понимание, что это всё Божья земля, и куда бы я ни поехала, мое главное отечество всё равно со мной. Я это всё к тому, что уровень космополитизма и способности жить в разных местах, готовности переезжать, — очень сильно возрастает. Если ты переехал однажды, ты готов переехать еще, и еще, и еще. И уже ты будешь искать место, которое тебе больше подходит. Ищешь что-то культурно более близкое, и где ты выживешь экономически и где ты не будешь выжимать остатки масла и перед зарплатой и занимать у всех попало. Где ты более социально тоже защищен, у детей какая-то перспектива есть. В общем-то, как сказали бы наши консерваторы, ты ищешь хорошую жизнь. И я даже думаю, что это не стыдно. 

«Церковная жизнь может быть, может не быть, может быть дозирована, но это не центр жизни христианской»

– А как ваша церковная жизнь в Казахстане?

Ф: В целом я бы охарактеризовал здесь церковную жизнь как продолжение «ковидного» периода. Это жизнь, которая меньше сосредоточена на храме, на богослужении; она больше какая-то «повседневная», это попытка повседневного предстояния перед Богом и совершения всех своих дел, чего угодно, — мытья посуды, общения с детьми и прочее. Это попытка как бы внедрить христианство в жизнь. 

Ж: Вот Федина настольная книга, какая она заюзанная. Он гуляет с детьми с ней, она лежит у нас на столе, она спит под подушкой, тарелка на ней. Это немецкий пиетист Герхард Терстеген. У него именно эти мысли о том, что больше живи перед Богом. 

Ф: Наша церковная жизнь это два храма, один в Алма-Ате в центре, кафедральный, и другой, маленький. Конечно, православных храмов тут больше, я говорю о тех, куда мы ходим. Кафедральный собор немного обезличенный, там легко можешь затеряться. Но тут плюс в том, что нет никакого контроля, никто не задаёт вопросы перед причастием. А есть ещё второй, деревенский, поменьше, где все на виду, и там немножко посложнее. В целом, конечно, не хватает, какой-то общины, как это было в Косьме, чтобы можно было не только по зуму собраться, почитать Евангелие, хотя это очень здорово, но иногда хочется вот физически прийти… Помолиться вместе на богослужении, причаститься с людьми, которых ты знаешь, которые, собственно, твоя община. Здесь, конечно, либо нет такой общины, либо мы не знаем о ней. С другой стороны, возможность причащаться есть. Но нужно иметь в виду: причастие тут превращается в твой индивидуальный акт, то есть, в каком-то смысле это обессмысливание причастия. 

Поэтому мне очень близки мысли Герхарда Терстегена, изложенные в переводе отца Петра Мещеринова, что церковная жизнь может быть, может не быть, может быть дозирована, но это не центр жизни христианской, это не самое главное. Самое главное – личная позиция, личные отношения с Богом, какое-то внутреннее общение, ну и собрания христиан еженедельные, близких по духу. 

– Других христиан вы не пытались найти в Алма-Ате?

Ж: Конечно, есть тут протестантские общины, есть католики. Например, наши друзья, которые уехали дальше, они как раз первое время получили приют у евангелической общины. Они им очень благодарны, конечно. Но у нас как-то такого рода контакты не сложились. Наверное, плохо искали, да и времени на это не совсем есть. Мне кажется, что сейчас для нас именно такой общиной стала наша онлайн-евангельская группа. Она была всегда очная и перешла в онлайн во время ковида. С тех пор так, собственно, и осталась в смешанном формате. Кто-то собирается очно, кто в одном городе, а кто-то, кто в разных странах и городах, онлайн присоединяются. И у нас сейчас очень большая география. В какой-то момент одна женщина из Сербии подключалась, другие из Германии, из Казахстана, из Голландии, из Абхазии, из Армении. Сейчас именно это для нас община, поскольку мы с евангельской группой свободно себя чувствуем, читаем вместе, молимся вместе. Как-то друг друга поддерживаем. Единственный по-настоящему минус – мы не можем вместе служить и причащаться.

– Какие вы видите для себя перспективы на ближайшие год-два, на 5-10 лет?

Ж: Мы, наверное, как и все сейчас, очень сузили горизонт планирования. Как я отвечаю каждый раз родителям по телефону: «Пока мы здесь».